Уже третью осень подряд выходит на берег слудского заросшего пруда баба Шура, для кого – просто Тарасовна, чтобы выпустить на волю карасей, выращенных за лето в чане на огороде.

- Рыба – животина неблагодарная, - рассказывает. - Ты ей и хлеба, и крупы, а она бульк в воду, и только круги идут. А всё равно хорошо – вон какие лутошки выросли, в воде как-то живут, дышат. Какого только чуда в природе нет!!!

И как не разучилась радоваться такой малости?

Прожила в Слудке Тарасовна много лет, с тех пор, как вышла замуж за местного парня. 

Говорят, что боевая, 
Боевая - ну и что ж.
Боевая на гулянье, 
Боевая - куда хошь.

Весело было на широких проваловских полях, привольно. Девки и бабы в клетчатых домотканых юбках, длинные косы, привязанные под фартук, чтобы не мешали, ребячий смех. Не для баловства их матери брали, для помощи. Это сейчас – комбайны и трактора, а раньше бабьи горбы да ребячьи ручонки – вся агротехника.

- Шурка-то у Тараса как косит! – дивились старшие.

- Ой, да чем взять-то? – усмехались которые.

А брать было чем. Хоть шириной плеч девка не отличалась, а в работе кого хошь могла за пояс заткнуть. Оно и понятно – сторона староверская, не забалуешь, в семье – вторая по старшинству из пятерых детей, да и отец фронтовик Тарас Андреевич Вологжанин, хоть и любил чад своих, спуску никому не давал. Мать, Харитонья Селивёрстовна, орёл-баба, войну мужа ждала. Тяжко, когда «всё для фронта, всё для Победы», а за юбку ещё ручонки детские цепляются. Но сдюжили. В трутнях не ходили, с голоду не померли.

Это сейчас работник в 40 лет «молодой начинающий специалист», и плоха та мать, которая сына до пенсии не докормит, а раньше – 13 лет и ты работник со спросом, как со взрослого. Школа? Ну, это если повезёт. Шурке вот не повезло. Сначала пастушила, как собачонок за стадом бегала, а потом в телятницы пошла. Да её и не спрашивал никто. Надо и надо. А потом на поля отправлять стали с большими. Да уж и не мала была, невестой считалась.

На сенокосе кому сколько лет не спрашивали. Пришла – работай. И не за деньги ведь, за трудодни да проценты. Самую жару в пологах спали, в прохладу косили. Мошкары, паутов – не продохнуть. Змеи ещё. Их особо не боялись. Косами рубили. Бывало, поймают гада, в рогатину из веток зажмут, воткнут в землю. Он шипит, кольцами вьётся, а потом иссохнет. Ну, это если на земле, а если на стоге или омёте? Хоть сама вниз прыгай. Ну, привыкла потом. К ногам, иссечённым травой, исколотым стернёй, тоже привыкла. Да тогда все почти «сапоги» кровавые носили. Обуткам-то откуда взяться? Как-то случай был, смешно рассказывать. Парень на вечёрку пошёл в другую деревню, а чтобы смотреться получше, нашёл какие-то ботинки. Через лес и поля - босиком, а как подходить стал, обулся. И что вот ты думаешь? Малы оказались ботинки-то. Прошёл он из конца в конец улицу, а потом не мог муки терпеть, вышел за деревню да домой. Вот, про вечёрки. Шурка и тут не поддавалась никому. Петь, плясать – всё умела. Но вела себя скромно, рук распускать никому не давала. Хоть охотники были, да. А чего? Девка справная: не сказать, чтобы уж больно высока, но и не маленькая, не толста, но и костями не гремела, коса опять же ниже пояса. В общем, как на заказ сработана. И руки откуда надо растут. Этими самыми руками как-то щёголю одному шилом, стыдно сказать, мягкое место проколола. Попортила, так сказать, шкуру, не в обиду будет сказано.

Но без зла была, жила по справедливости. Дома ли, в колхозе – работой сыта. А работы в то время всем хватало, обездоленных, как теперь, не было…

В зимний холод – всякий молод

А если и не молод, всё равно деваться некуда. Область наша испокон веку лесами непроходимыми славилась. Если кто сюда убегал, то уж и не искали. Да что там! Во времена татаро-монгольского ига наши вятские мужички 2 раза Сарай, столицу ихнюю, грабили и жгли. Один раз даже ханский гарем украли, мошенники. Через все засады прошли, но баб не отдали! Пометались татары, позлобствовали, а что взять-то? Леса.

И такая силища в этих чащах! Такая темень. Кажется, что и зверю-то там нехорошо да боязно, а девок на лесозаготовки отправляли. Ну, что, Шурку, конечно, стороной не обошли. Говорила она потом:

- И всё-то я здоровье в тех ёлках оставила. Зимами целыми работали. Вот едешь ночью, звёзды так и сияют на небе, деревья как хрусталь звенят. А воз тебе накретят – выше роста человеческого. И вот, чтобы лошади полегче было (скотину-то, не как людей, берегли), направишь её по дороге, а сама рядом идёшь. Бывало, по пояс в снегу работать приходилось. В три обхвата сосны валили. И это не теперь – пилой махать, там двуручные ножовочки. Вот и ширкаешь туда-сюда. А одежины ведь не было никакой. Всё в лапотцах да портянине. До костей все промерзали. Спасибо старикам, у которых на квартире стояли. Придёшь из лесу, зуб на зуб не попадает, а тебя на горячую печь посадят, лапотиной какой-нибудь укроют – хорошо… Утром встанешь на работу, а уж и лапотцы сухие, таки хрустят. Не одну зиму так вот корячились.

Овцеводкой потом ещё работала. И кормили, и поили, и стригли скотину сами. И вот ведь интересно – в мыслях ни у кого не было домой чего-нибудь унести. Голодом сидели, одежду носили – заплата на заплате, зато честные все. За что жизнь свою изжили…

А на фермах-то! Там, конечно, всегда тяжело было, и теперь несладко. Сена надо натаскать на всю группу, воды из колодца, подоить вручную, навоз вычистить. Зимой края колодца и вокруг всё обмёрзнет, катается, а ведь с вёдрами идешь, с флягами, не пустая. Не один раз упадёшь, пока всех напоишь, накормишь. И дома ещё скотина есть. Я сначала братьев и сестёр нянчила, родителям помогала. Потом, когда младшие вышли замуж и переженились - их семьям. А сама уж на 28-ом году со своим Николаем сошлась. И прожили мы с ним 45 лет, никуда друг от друга не бывали.

Замуж – не напасть, как бы за мужем не пропасть

Повезло кому, не повезло в семейной жизни, не нам судить. Жить молодым пришлось в Слудке. А где ещё, если муж оттуда? Сначала ничего у них не было. Котёнка и того потом только завели. А что до серьёзной скотины, так из долгов не вылезали, а поросёночка сперва, а потом и коровку прикупили. Тяжко, конечно, было. Да ещё подохла она, первая-то корова. Вот. Ну, ничо, выправились.

Дом тоже отремонтировали. Старый он был, и крыша бежала. Кается теперь вот Тарасовна. Говорит, что сразу надо было новый строить, потом всё равно пришлось, а то получилось, впустую животы надсажали. Не, жить легче не стало. Супруг её, Николай, электриком в колхозе работал, потом - на тракторе. Всё говорил: «Меня за труды мои помнить будут». Помнят, ага.

А Шура, теперь уж Шура, а когда и Александра Тарасовна, на ферме лямку тянула с утра до вечера. А вечером бежала на болота за ягодой. Бабки её за это не любили: «Опять всё оббегает, все ягоды соберёт!» А это ведь живые деньги, на базаре за стакан боровых ягод дорого давали. Как-то, молодая ещё была Тарасовна, мать её заболела, не могла на работу ходить в колхоз. Да ведь и дома ребята. И дали Харитонье Селивёрстовне штрафу, как самому распоследнему тунеядцу. Так тоже ягодами Шура всё покрыла. И тут, вишь, нужда в приработке была. Пока ноги бегали, она и в лес, она и на сенокос, она и брёвна таскать.

А вот не побежали как-то. Перевернулась телега с мешками с мукой, в которой сидела. Придавило её здорово. В больницу привезли без памяти. Лежала, не вставая, много недель, потом на костыли поставили, потом кое-как снова пошла. Сейчас в деревне уж и не помнит никто этого, да и сама баба Шура нечасто вспоминает, только в непогоду, когда особо болят покалеченные спина и руки.

Шей да пори – не будет пустой поры.

Нонеча не то, что давеча. Теперь от всякого наряду полки в магазинах ломятся, а нет-нет, и деньжата кой-какие появляются. В общем, можно так-то приодеться. А когда Тарасовна ещё по вечёркам бегала, портяной костюм особым шиком считался. Девки с собой не брали, потому что одета, вроде, лучше, позориться не хотели. Ну, и парни, конечно, на неё так-то ещё пуще заглядывались. И платок – не последнее дело. Его тогда соседка Шуре давала на вечерок. Когда такой-то дефицит, рукастые девки ой как ценятся! Теперь у Тарасовны целый узел всяких полотенец вышитых, подзоров, покрывало даже, крючком связанное.

- Крючков этих я за свою жизнь море перетеряла. Ведь и в полях вязала, и везде, где хоть минутка свободная была. Жалко только, что и ниток-то в то время путних не было, всё в один стежок, в одну ниточку. А ведь ярче-то получше бы было.

Приезжали как-то краеведы, сфотографировали всё это богатство. Так и сказали – богатство.

Тарасовна, она вообще молодец. Даже скотину сама режет: поросят, овечек. Брали бы руки, покрупнее бы кого смогла. Да уж мочи нет.

Огород садить начинает, наверно, первая в деревне. Снег ещё не растает путём, лук уж на грядах.

- Сдурелась старуха, - смеются которые, а баба Шура поулыбывается, свои у неё секреты. Смех-то смехом, а за рассадой потом многие идут, не отказывает, даёт.

- Нечего про меня писать, - ругается. – Про путних пиши. Чего я – родилась, работала, вышла замуж, овдовела. Дочь да две внучки – всего капиталу. Ты про тех, кто заработал себе чо-нибудь рассказывай.

Много, конечно, не написано. Ни про то, как за чужой старухой больше 20 лет ухаживала, чтоб та только дочь маленькую нянчила, ни про то, как родителей хоронила, как мужа на кладбище провожала. Не музей, нечего разглядывать. Ну, мы и не будем. Тарасовна, она ведь строгая так-то. Оно и понятно – сторона староверская, не забалуешь.

Много таких Шур, Тань, Мань живут на свете. Войну пережили, детей вырастили, внуков вынянчили. У них особенная красота. Она не вянет с годами, никуда не уходит. И в 7, и в 17, и в 70 остаются они самыми красивыми, самыми добрыми на земле. Врут всё про «русских распустёх», из зависти это. Красотой материнства, труда, красотой простой, наивной, но строгой души – вот чем ещё славится наша земля. И ходят по ней простые русские бабы, высоко неся головы, венчанные пшеничными косами.

Н. НЕЛЮБИНА.