-  Не довелось, как следует, учиться. Был отдан в учение, да ненадолго. Оставил школу отчасти по бедности родителей по совету староверов.

   -  Староверов у вас, должно быть, много?

   -  Да, много, В обрядах сильно разнятся, а живут мирно и дружно.

    Затем к разговору присоединился присутствовавший студент – японец, коснулись народной поэзии, т.е. песен, и японский студент заметил, что Япония когда-то была богата народными песнями, а теперь стало хуже.

    - И у нас на Руси тоже отошла уже пора народных песен, - сказал Толстой.

    Это насторожило меня. Я слышал об отрицательных отзывах Льва Николаевича о стихосложении вообще. Я понял, к чему клонится разговор, и решил пойти на спор.

     Я зачитал несколько стихотворений из своей книжки. Толстой, по – видимому, не слушал, но когда я закончил чтение, Лев Николаевич сказал:

     - Мне это не нравится. Вы меня, конечно, извините, я это говорю ещё и потому, что стихов я вообще не люблю. Советую вам, пишите лучше прозой.

    Затем Лев Николаевич высказал своё суждение о преимуществе прозы, как формы  изложения.

   - Вот мне нужно, например, куда – нибудь идти скоро, а я возьму да свяжу себе ноги веревкой или цепями – могу ли я тогда скоро идти? Вот так и стихи, мне кажется, то же самое. Вместо того, чтобы сейчас же прямо писать какую – нибудь мысль, я буду трудится размеривать на строки да на слоги, да еще подобрать рифму – это же будет гигантская работа, как ни бейся, а ясности,  смысла и простоты выражения трудно достичь. Я вот прозой пишу, и то приходится иной раз много переделывать.

   - Я согласен с вами, но только отчасти…. Скажите, пожалуйста, может  ли кто -ни будь отрицать народную поэзию в форме народной песни? Можете ли вы, например. Заменить её вашей превосходной прозой?

  -  Прежде всего, - возразил Лев Николаевич,- скажите мне, кому же она, песня народная или какая ни на есть, необходима?

 - Она нужна народу, - сказал я

 - Какому это народу, я не понимаю, для меня все сословия безразличны. Если, например, будут наказывать кнутом крестьянина или барина – я думаю, им равно будет больно. Не так ли?

  - Не совсем так,- сказал я улыбаясь.

  - Позвольте, - сказал граф. Я много постарше вас и знаю народ хорошо. Знаю так же, что и сам народ, про который вы говорите, уже охладел к песне. Нынче поёт только тот, кто ещё легкомыслен и молод, старики совсем не любят петь. Я знаю много хороших мужиков и никогда не слыхал, чтобы они пели…

   - Если вы хорошо знаете, может быть, только своих крестьян да ещё городской и фабричный люд, - возразил я графу, - то это весьма мало, чтобы судить о народе. У нас, например, народ совершенно другой по своему характеру, и привычки иные, и песня ещё не убита фабрикой и городом, не постарела она и от унижения в рабстве у господ. Старики наши до самой смерти песни не разлюбят, а молодежь уважает старые песни. Старики с удовольствием слушают и новые песни, которые не перестают появляться….

    - Что же у вас мужики и сейчас, вероятно, поют хоть и голодные? – спросил граф.

    -  Да, – говорю – и сейчас поют. Голод и холод песни хорошей не остановят.

    -  А вы сами тоже пели или поёте?

    -  И я пел всегда, как бы ни был изнурен  работой и озабочен семьей. А уж счастливые часы моей жизни сами собой вызывали веселую песню, без которой я считал бы себя совершенно обездоленным и погибшим человеком.

    Я горячо отстаивал, что песня имеет силу, и что человек воодушевляется ею. Лев Николаевич на это возражал:

  - Что бы ни говорили вы, а песню все - таки нельзя назвать высшим проявлением души, это нечто чувственное и низменное. По–моему, это – просто привычка, а чтобы отучить себя от неё, надо иметь только волю и сознание, что это бесполезно.

      Разговор прервался. Я молчал и чувствовал себя неловко. Я думал о том, что Лев Николаевич судит о песнях односторонне и неискренне. Но граф, как бы угадывая мои мысли, тотчас рассеял мою задумчивость. Он сказал:

33