- Помирать собрался, а хлеба всё же посей. Сколь не тужи, а  жить надо.

     Юный Матвей крепко запомнил отцовские слова.

     Позднее, встав уже взрослым, начав самостоятельную жизнь, обзаведясь собственной семьей, он столкнётся со многими лишениями и невзгодами. И выдержать их помог тот отцовский наказ, что сказан был в печальное августовское утро после пожарища…

    Михинские погорельцы, в большинстве женщины с ребятишками, разошлись по окрестным деревням, селам и волостям собирать подаяния  «на погорелое место». Так издавна велось, если людей настигала беда. Погорельцам давали, что могли: каравай хлеба, меру зерна, обувку, поношенную одежонку, домашнюю утварь,  реже – деньги. А иные, то ли по скупости, то ли по собственной бедности, уклонялись, отваживали просящих, утешая их:

   -  Бог подаст.

      Ожеговы с котомками по округе не пошли.

      Отец сказал, что надо строить новый дом, раздобывать денег. Старший сын Михаил отправиться в лесное село Кильмезь, что в соседнем уезде, ткать по найму  рогожи. «Станем подыскивать работу и для Матвея. Малолетний Ваня останется при родителях»- так решено было на семейном совете.

       О том дне, как случился на деревне пожар, Матвей Иванович, уже известный в России поэт – песенник, вспомнит в автобиографии, которой открывалась его первая книга:

       -  Мы стали нищими. Крайняя нужда заставила нас приискивать какое – нибудь для себя дело на стороне, чтобы с хлеба долой…

     Дело вскоре подвернулось и для Матвея.

     Зашел однажды к Ивану Ксенофонтовичу его знакомый из соседней деревни Бесово отставной солдат Митроха и сказал, что наклевывается выгодная и нетрудная работёнка, но ему нужен помощник.

        - Приглядываюсь к вашему Матвейке,- сказал Митроха,- вижу, паренёк смышлёный, не озорной, подошёл бы мне в самый раз. Может, отпустишь, Иван Ксенофонтович? Матвейку не обижу, тебя не проману. На большие деньги не рассчитываю, но харч даровой будет…

      Тут самое время сказать несколько слов о том заброшенном и забытом господом богом уголке вятской земли, в котором Михино занимало как бы главенствующее положение. Это была самая крупная, богатая и самая длинная деревня изо всех окрестных селений. Добротные избы выстроились в один верхний порядок, окнами на полуденное солнце, к лужкам и ближней поскотине,  на увалах которой рос мелкий ельник и сосняк. Но не только этим отличалось Михино. В нем, как и во многих ближних и отдалённых деревнях, таких как Шаши, Антоново, Слудка, Тиминцы, Орехово, Дубовое, издавна проживали староверы, причём в Михино - самые последовательные и стойкие. Их предки, несогласные с церковными нововведениями властного патриарха Никона и гонимые им, подались в вятскую  лесную глушь, обрели здесь пристанище и осели навсегда. Добраться до  тех мест  было непросто. Кругом леса, среди которых пахотные клочки земли выглядели заплатами, причудливо положенными заботливой рукой хлебороба. От губернского города до Михино сто пятьдесят верст гужевой дороги по булыжному екатерининскому тракту Вятка – Казань, а от него ещё верст пятьдесят в сторону, в глухомань, куда и дорог – то путевых нет, если не считать потайные тропки. Жили староверы в тех деревнях дружно, от остального мира обособленно, работать в поле и по ремеслу умели и любили, общественный порядок в селениях  блюли строго. Водку и табак считали за великий грех.

   Староверы знали, что Митрофан, будучи в солдатах, выучился где-то переплётному делу, принёс с собой в деревню станок, винт – пресс и прочие приспособления. Он даже наглядно показывал одному михинскому хозяину, как переплетают книги. И спрашивали староверы, не возьмется ли Митроха переплести их старинные церковные писания, уцелевшие от осквернений Никона.  Те, книги, мало сказать бережно, а бдительно хранят в сундуках, окованных узорчатой жестью и под замками с малиновым звоном. Хоть и стерегут эти

2