-  Не довелось, как следует, учиться. Был отдан в учение, да ненадолго. Оставил школу отчасти по бедности родителей по совету староверов.

   -  Староверов у вас, должно быть, много?

   -  Да, много, В обрядах сильно разнятся, а живут мирно и дружно.

    Затем к разговору присоединился присутствовавший студент – японец, коснулись народной поэзии, т.е. песен, и японский студент заметил, что Япония когда-то была богата народными песнями, а теперь стало хуже.

    - И у нас на Руси тоже отошла уже пора народных песен, - сказал Толстой.

    Это насторожило меня. Я слышал об отрицательных отзывах Льва Николаевича о стихосложении вообще. Я понял, к чему клонится разговор, и решил пойти на спор.

     Я зачитал несколько стихотворений из своей книжки. Толстой, по – видимому, не слушал, но когда я закончил чтение, Лев Николаевич сказал:

     - Мне это не нравится. Вы меня, конечно, извините, я это говорю ещё и потому, что стихов я вообще не люблю. Советую вам, пишите лучше прозой.

    Затем Лев Николаевич высказал своё суждение о преимуществе прозы, как формы  изложения.

   - Вот мне нужно, например, куда – нибудь идти скоро, а я возьму да свяжу себе ноги веревкой или цепями – могу ли я тогда скоро идти? Вот так и стихи, мне кажется, то же самое. Вместо того, чтобы сейчас же прямо писать какую – нибудь мысль, я буду трудится размеривать на строки да на слоги, да еще подобрать рифму – это же будет гигантская работа, как ни бейся, а ясности,  смысла и простоты выражения трудно достичь. Я вот прозой пишу, и то приходится иной раз много переделывать.

   - Я согласен с вами, но только отчасти…. Скажите, пожалуйста, может  ли кто -ни будь отрицать народную поэзию в форме народной песни? Можете ли вы, например. Заменить её вашей превосходной прозой?

  -  Прежде всего, - возразил Лев Николаевич,- скажите мне, кому же она, песня народная или какая ни на есть, необходима?

 - Она нужна народу, - сказал я

 - Какому это народу, я не понимаю, для меня все сословия безразличны. Если, например, будут наказывать кнутом крестьянина или барина – я думаю, им равно будет больно. Не так ли?

  - Не совсем так,- сказал я улыбаясь.

  - Позвольте, - сказал граф. Я много постарше вас и знаю народ хорошо. Знаю так же, что и сам народ, про который вы говорите, уже охладел к песне. Нынче поёт только тот, кто ещё легкомыслен и молод, старики совсем не любят петь. Я знаю много хороших мужиков и никогда не слыхал, чтобы они пели…

   - Если вы хорошо знаете, может быть, только своих крестьян да ещё городской и фабричный люд, - возразил я графу, - то это весьма мало, чтобы судить о народе. У нас, например, народ совершенно другой по своему характеру, и привычки иные, и песня ещё не убита фабрикой и городом, не постарела она и от унижения в рабстве у господ. Старики наши до самой смерти песни не разлюбят, а молодежь уважает старые песни. Старики с удовольствием слушают и новые песни, которые не перестают появляться….

    - Что же у вас мужики и сейчас, вероятно, поют хоть и голодные? – спросил граф.

    -  Да, – говорю – и сейчас поют. Голод и холод песни хорошей не остановят.

    -  А вы сами тоже пели или поёте?

    -  И я пел всегда, как бы ни был изнурен  работой и озабочен семьей. А уж счастливые часы моей жизни сами собой вызывали веселую песню, без которой я считал бы себя совершенно обездоленным и погибшим человеком.

    Я горячо отстаивал, что песня имеет силу, и что человек воодушевляется ею. Лев Николаевич на это возражал:

  - Что бы ни говорили вы, а песню все - таки нельзя назвать высшим проявлением души, это нечто чувственное и низменное. По–моему, это – просто привычка, а чтобы отучить себя от неё, надо иметь только волю и сознание, что это бесполезно.

      Разговор прервался. Я молчал и чувствовал себя неловко. Я думал о том, что Лев Николаевич судит о песнях односторонне и неискренне. Но граф, как бы угадывая мои мысли, тотчас рассеял мою задумчивость. Он сказал:

33

ДИСПУТ  У   ЛЬВА  ТОЛСТОГО

   Матвей Иванович давно мечтал о встрече с Л.Н.Толстым, но мучили и сомнения, примет ли. И подходящего случая не выпадало.

    Как–то в конце 1892 года Матвей Иванович повстречал знакомого писателя – самоучку Ивана Ивина, который, оказалось, уже бывал у Л.Н.Толстого. Ивин согласился представить Ожегова Льву Николаевичу.

    Вскоре они узнали из газет, что Толстой приехал из Ясной поляны в Москву. Решив не откладывать благоприятного случая, они отправились к дому писателя в Долго – Хамовническом переулке.

    Как дальше развивались события, мы узнаем из рассказа самого Матвея Ивановича:

    - В восьмом часу вечера мы с Ивиным позвонили: у подъезда показался лакей в черной паре при белой крахмальной сорочке. На вопрос, дома ли Лев Николаевич, он ответил, что дома, только очень занят и притом скоро куда – то уезжает.

    - Очень жаль, мы далеко шли – сюда, хотелось бы хоть на минуту повидать, - проговорил Ивин.

    - Как о вас сказать?

    - Скажите, что Ивин, автор народных книжек, а с ним другой писатель из крестьян.

    Ждать долго не пришлось. Как только Ивин услышал шаги, он сейчас же предупредил:

    - Сам идёт, значит увидим.

     Я переминался с ноги на ногу и вертел в руках свои книжки «Песни и стихотворения», которую принёс в подарок Толстому. Наконец. Дверь открылась, и вышел кроткий, благодушный старец с большой седой бородой, одетый в фабричную блузу серого цвета и подпоясанный широким ремнем. Подошёл он тихо и столь же тихо заговорил, так что мы с Ивиным почувствовали себя свободно, как будто у себя дома, в  деревне, и беседуем с почтенным соседом.

     - Здравствуйте, друзья мои, - сказал Лев Николаевич, подавая руку Ивину.- А это кто будет с вами? Я, кажется, в первый раз вижу их?

     -  Это из Вятской губернии мужичок, поэт – самоучка, - сказал Ивин.- Он вот особенно хотел повидать вас. Судя по нашим разговорам, он разделяет ваши  взгляды на жизнь, и хочется еще ему послушать ваши суждения о многом. В его краях много сектантов и раскольников.

     - Да ведь, господа, разговор о подвигах  жизни короток: прочитайте – и все поймете.

     - Мы читали уже, граф, и вот он, - сказал Иван, указывая на меня, - понимает её также , как и вы. Мы долго спорили и решили на конец с вами лично побеседовать.

     -Хорошо,- сказал Лев Николаевич. – с ними–то мне бы, действительно, не мешало побеседовать: я о них (т.е. раскольниках) кое – что слыхал, кажется от книгоноши Игнатьевича. Пойдёмте–ка  ко мне в кабинет. Только я вас, друзья мои, должен скоро оставить, как раз сегодня в Малом театре играют «Плоды просвещения», а я еще не разу не видел этой пьесы на сцене. Хочу тихонько пробраться в театр, чтобы меня никто не заметил, и буду смотреть из ложи моих знакомых.

   - В таком случае,- проговорил я, нам уж лучше бы сегодня не беспокоить вас.  Придем как – нибудь в другой раз.

   - Нет, нет, останьтесь, я вас познакомлю сейчас с хорошими моими друзьями. Раздевайтесь – ка!

     Мы разделись, и я тут же передал Льву Николаевичу книжку моих стихов. Затем мы пошли за хозяином  вверх по лестнице, на второй этаж… Лев Николаевич стал собираться в театр. Переодеваясь, он успел расспросить меня, из какой я губернии, давно ли живу в Москве, какие в нашей деревне были крестьяне до освобождения – государственные или господские.

     Уезжая, он просил гостей  подождать до одиннадцати часов. Я и Ивин ушли в одиннадцатом часу, не дождавшись Льва Николаевича.

     М.И.Ожегов продолжает свои воспоминания.

     -Второй раз я был у Толстого в конце того же года. 15 декабря пришел ко мне тот самый книгоноша Иван  Игнатьевич Старинин, он же Стариненко или просто Игнатьевич, который уже бывал у Льва Николаевича.

    В шестом часу вечера мы отправились. Слуга сказал, что граф дома. Нас попросили наверх. Мы поздоровались. Лев Николаевич обратил внимание на мои валенные сапоги и сказал:

 - У вас, должно быть, сапоги – то нездешние, уж очень парадные…

 -  Да,- сказал я  - это вятские.

 -  А вы сами -то разве оттуда?

-   Из Вятской губернии.

   Игнатьевич объяснил, что это уже однажды здесь был с Ивиным.

-  Теперь припоминаю. – сказал Лев Николаевич и продолжал - мне интересно, зачем это пожаловали сюда в Москву. Из Вятки ведь очень далеко. Какая же цель? Разве там худо живется? Да ведь, впрочем, и там тоже голод. Холера, вероятно тоже была?

 -  То и другое было, - сказал я. – Но я не потому здесь. Я давно уже в Москве, лет пять проживаю. Приехал сюда, потому что поучится захотелось.

  -  Да чему же здесь учится – то? – с удивлением спросил Лев Николаевич.- Хорошего в столице мало для крестьянина…

  -Оно точно так,- отвечал я. – Действительно, горя–то много можно хватить, и на мою долю его выпало не мало. Но я, как говорится, уж на то пошёл: горе, так горе… Нужду – то терпеть  мне не привыкать. Нелегко было и в деревне жить.

  - Люди умные и любознательные и там, у вас в Вятке, нужны, здесь же, в столице, известное дело, одна пагуба для молодых людей….

  - Ваша правда, - сказал я.- Но прежде я о городе совсем другое понятие имел или, вернее, никакого не имел. Надо же, думал  я, узнать, как на свете другие люди живут. Дома только и знал бы своих соседей – крестьян да сельское духовенство, а здесь сколько нового для меня!.. Есть что наблюдать. Впрочем, я думаю скоро вернуться в деревню…

  - Стало быть, у вас только и есть интеллигенция, что духовенство? Помещиков у вас, кажется, вы говорили, не существует?

   -  О помещиках у нас и помину нет. Наша деревня всегда была государственная.

   -  А школы у вас есть теперь?

   -  Школа есть. Теперь школы строятся в каждом селе, и все земские.

   - А вы учились в школе?

32

     Несравненно возросли заботы, обострилась нужда.

     Вспоминая то время,  Матвей Иванович расскажет:

     - С 1891 года по 1894 год (заметим: годы крупного успеха книг М.И.Ожегова – прим. автора) насущный хлеб для семейства я зарабатывал писанием сведений о приезжих купцах, останавливавшихся на подворьях и в гостиницах, каковые я разносил по городу, по амбарам московских фабрикантов. Дело это мне доставил бывший репортер некоторых московских газет, тогда служивший приказчиком – контролёром в магазине «Мир и Мерилиз» В.П.Перелыгин, который сведения и приезжих печатал в газете «Новости дня».

     В сентябре 1893 года Ожегову подвернулось, как показалось ему, обеспеченное место, и «дело разноски сведений я совсем оставил».

     Ожегов нанялся  управляющим к домовладельцу А.И.Чертову, у которого снимал полуподвал. Хозяин платил 17 рублей в месяц. Прослужив два месяца, Ожегов обнаружил, что он не может свести концы с концами. Отпала и надежда на устойчивый литературный заработок.

      Надо было подыскивать работу, место службы, которые бы гарантировали более или менее сносное существование, и Ожегов, по совету и настоянию друзей и товарищей, решает связать свою судьбу с железной дорогой.

      Службу на железной дороге он начал с 1 октября 1893 года, как о том сообщил в письме Н.А.Рубакину.

      - Сначала приняли меня товарным конторщиком,- рассказывает Матвей Иванович в автобиографии, - затем конторщиком службы распорядительного движения, весовщиком, помощником билетного кассира, а с января 1896 года – кассиром, платили мне 40 рублей в месяц и квартирные 7 рублей 50 копеек…

      Подводя итог почти 12 – летнему периоду, с момента приезда в Москву в 1885 году до 1896 года, Матвей Иванович скажет:

      - Все это время прошло в тяжелой борьбе за  существование за честное имя и некоторую личную свободу.

     Наступал новый век. С ним М.И.Ожегов связывал большие надежды, большие перемены.

31

     Кратко о себе: «Условия теперешней службы моей далеко не благоприятны для самообразования. Как агенту товарной конторы грузов большой скорости, нет праздников и отдыха от 8 утра до 6 часов вечера, да ещё частое дежурство до 9 часов вечера… Жалованье 25 рублей в месяц»

     Прошло два года.

    О новых и значительных изменениях в своей жизни Матвей Иванович поведал в письме Н.А.Рубакину от 15 марта 1896 года  «О себе скажу, что меня Курская железная дорога крепко привязала. Главным условием железнодорожного благополучия я воспользовался. Требовались экзамены по телеграфу, по коммерческой службе и по движению, которые я выдержал, за что и произведен с 1 декабря 1895 года в помощники  билетного кассира. Жалованье 40 рублей в месяц. Фактически перешёл в кассу только 1 марта 1896 года. Благодаря этому событию служба моя значительно облегчилась. Свободного времени стало больше. Скоро пришлю вам новые песенники».

    Н.А.Рубакин поблагодарил Матвея Ивановича за свежие сведения и попросил не забывать дописывать автобиографию, присылать свои работы.

    «С Нового года (1896-прим. автора) жалованье мне прибавили на 5 рублей в месяц,- сообщает Матвей Иванович.  Отцу и брату в деревню послал немного денег. Они нуждаются вследствие дешевизны продажи  хлебов. Пишут, что цена на рожь 25 копеек, а на овёс -15 копеек за пуд, так что от продажи излишков хлеба не выручили даже на подать. Меня очень беспокоит бедность отцовского дома. Хотя и сам я частенько нуждаюсь в необходимом, но я и семейство моё привыкли к лишениям и приключениям и притом все твердо верим, что мы перетерпим.

    Сочинением занимаюсь мало за недостатком времени, здоровья и места, а потому ограничиваюсь делами второстепенного свойства: составляю песенники, дело это тоже считаю своим, исключительно собственным».

       На 1897 год приходится всего одно письмо М.И.Ожегова петербургскому адресату. Затем  письма становится реже и реже. Объяснить это в значительной степени можно тем, что в эти годы у М.И.Ожегова было очень хлопотная жизнь, по службе он перемещался с  одной железнодорожной станции на другую, из одного города в другой.

      27 ноября 1901 года Ожегов уведомил Н.А.Рубакина, что он в гор. Орле, служит там на станции Московско – Курской  железной дороги помощником товарного кассира…

     В 1907 году Н.А.Рубакин покинул Петербург, поселившись в Швейцарии.

     Переписка с ним прервалась до 1912 года.

     Не сгущены ли в письмах Матвея Ивановича тех лет краски, не напрасно ли он сетует на своё бедственное положение? Ведь в самом деле, при несомненном и неослабленном успехе своих книг и песенников, достигнув российской известности, Матвей Иванович вправе рассчитывать на безбедное и независимое существование, если к тому же учесть, что он ни на один день не оставлял службу.

     Но вот истинная картина. Издатель Губанов, заработав на книгах и песенниках Ожегова огромные деньги, выплачивал ему мизерные гонорары. В одном письме Н.А.Рубакину Матвей Иванович горько признает, что «последние два песенника он был вынужден отдать Е.И.Губанову за 15 рублей, а за предыдущие два получил 25 рублей». Не зря литератор и ученый А.Я.Яцмирский, с которым Матвей Иванович переписывался, метко охарактеризовал многих московских издателей, в том числе Губанова, как «продувной народ».

    Семья Матвея Ивановича увеличилась, 31 мая 1892 года родилась дочь Мария, через два года – 2 февраля 1894 года -  вторая дочь, Анна. Обе девочки умерли в раннем возрасте: Мария двух лет, Анна пяти месяцев.

    Дети часто болели. Их письма Матвея Ивановича от 1 октября 1892 года:  « Кроме забот о хлебе и о других семейных нуждах, ещё гнетет меня другое горе – горькое. Это болезнь всех троих детей. Они страдают от мучительного коклюша. Не дают покоя ни на час, день и ночь казнят меня и жену мою, спать не дают, голова болит…»

     18 мая 1895 года у Ожеговых родился  сын Владимир, через два года – дочь Ольга. Теперь в семье стало четверо детей: первенец Вася, родившийся в Михино, второй сын – Евгений  и младшие Володя и Оля, трое последних родились в Москве.

30